«Важнее всего — любовь». — В гостях у отца Мефодия.

    В Рильский монастырь игуменом которого был отец Мефодий, я приеха­ла с моим другом, мос­ковским поэтом. Наш об­щий знакомый, болгар­ский переводчик, описал архимандрита как чело­века широких взглядов, радушного, но аскетичес­ки строгого.

     Не без трепета посту­чались мы в массивные двери настоятельских па­радных покоев. Однако отец Мефодий вышел к нам совсем из другой две­ри, ведущей в скромную монашескую келью. На нем была простая черная ряса и маленькая круглая шапочка. Высокий, худо­щавый, с огромными про­ницательными глазами, с пышной седой бородкой он так доброжелательно, но в то же время испыту­юще посмотрел на нас, что в первый момент я раскаялась в своей дер­зости. Тут идет своя, отре­шенная от суеты жизнь, а мы бесцеремонно вры­ваемся в нее. Но ведь не праздное любопытство, а глубокий интерес к исто­рии Болгарии привел нас сюда, в этот затерянный среди высоких гор уеди­ненный монастырь, по­строенный в глубине стра­ны как оплот болгарского духа, хранитель нацио­нальных традиций и куль­туры, убежище тех, кто не желал смиряться с гневом иноземных поработите­лей. Здесь не раз укрыва­лись бунтовщики и пов­станцы В давние времена монах Паисий Хилендарский написал здесь пер­вую книгу на кириллице — «Историю славяно-бол­гарскую», совершившую истинно культурную рево­люцию в годы, когда службы в храмах велись и книги печатались на непонятном болгарам греческом языке.

    Наверное, отец Мефо­дий угадал, какие чувства одолевали меня, — он улыбнулся и пригласил нас в парадные апарта­менты — с коврами, уни­кальными иконами, ста­ринной мебелью. Изви­нившись, удалился перео­деться. Вернулся в шел­ковой голубой рясе, ши­той серебром, высоком клобуке с длинной шелко­вой вуалью, большим рас­пятием на груди. Пригла­сил осмотреть монастырь

    Крест-распятие на гру­ди монаха привлек внима­ние ребятишек, которые приехали сюда на экскур­сию с родителями, и пока те осматривали храм и древнюю Хрельову баш­ню, вертелись во дворе, норовя забраться по лест­нице наверх, на галерею, вдоль которой находятся кельи монахов, или загля­нуть в огромную прокоп­ченную монастырскую кухню с массивной плитой и отверстием-вытяжкой в потолке.

    Один из сорванцов ос­мелился подойти к вели­чавому старцу и спросил:

— Дедушка, что у тебя на груди? Твой портрет?

— Это распятие, отрок.

— И я хочу такое же!

— Хочешь, да нельзя… Мне его дали потому, что я тут — начальник.

    Архимандрит сказал это шутливо, на понятном ма­льчугану языке, а мне ста­ло как-то не по себе от простодушной фамильяр­ности ребенка. Отец Ме­фодий, принявший мо­нашеский сан по глубоко­му внутреннему убежде­нию, не раз говорил при мне своему знакомому — переводчику: «Дня вас в конце жизни — темная бездна, а для меня — си­яющие врата, к которым я иду всей своей жизнью».

    Произнося эти слова, он явно жалел своего собе­седника, человека хоро­шего, но неверующего, а, значит, по его мнению, не способно, о постичь выс­шие истины, открывшие­ся ему самому. Анатолий, так звали переводчика, любил рассказывать о необыкновенном монахе, свободно владеющем многими иностранными языками, в том числе и русским, прекрасно зна­ющем литературу и живо­пись многих стран, пишу­щем стихи и на русском тоже,- несколько старо­модном, витиеватом, но торжественном и прави­льном.

    Неспешной поступью настоятель пересек вымо­щенный булыжником мо­настырский двор, миновал взятый в трубу, оправ­ленный камнем родник с кованым ковшом на цепи, и прошествовал к храму, расписанному снаружи яркими фресками. От не­погоды их укрывала внеш­няя галерея На ней ни­зенький сморщенный мо­нах рассказывал всем, кто желал слушать, о змиях и дивах, грешниках и аде… Вокруг него собралась толпа. При виде настоя­теля он замолчал, почти­тельно склонил голову.

    Осмотрев храм, мы от­правились в келью леген­дарного Паисия Хилендарского, где все выг­лядело так, как было в те далекие годы, когда мо­нах-бунтарь создавал свое «крамольное» произведение. Сегодня кажется странным, что новая аз­бука трудно входила в жизнь, что ее привержен­цев жестоко преследо­вали…

    А потом мы долго бе­седовали в покоях настоя­теля о вещах самых разных — религии, лите­ратуре, нравственности. Мой московский друг недавно вернулся из Гер­мании, его интерес к религии во многом был вызван этой поездкой. Он сказал:

— Некоторые священ­нослужители на Западе утверждают, что страда­ния не угодны богу, что болезнь — грех,- и он замолчал, видимо, подыс­кивая слова.

— Вы хотите узнать мое мнение? — пришел ему на помощь настоя­тель. — Совершенно не согласен! Страдания неиз­бежны, они — двигатель жизни. Но важнее всего — любовь. С ней вынесешь любое страдание, любой труд-

— Но ведь в жизни ча­ще всего шишки валятся на того, кто меньше всего заслуживает наказания, кому нечего искупать страданием!

— В этом суть христи­анства. За грехи людей пострадал самый невин­ный. Христос молил Все­вышнего пощадить Его, но Бог рассудил иначе.

— Что ж, вы вправе иметь такие суждения. А нам еще предстоит изу­чать религию предков, их веру, тысячелетнюю нашу культуру, истоки…

— Я понял, что это и привело вас сюда.

— Удивительное мес­то! Удивительные судьбы. Какой гигант Паисий Хилендарский! Мощные корни питают нашу друж­бу. Не кто-нибудь, а имен­но Россия восприняла аз буку Кирилла и Мефодия, дала ей размах и крылья, влила в нее могучую си­лу! — гость смутился, ему показалось, что слова про­звучали высокопарно, но он не знал, как иначе вы­разить чувства…

    Представьте себе, как была я удивлена и взвол­нована, когда через год после встречи с отцом Мефодием получила от него написанное по-русски письмо. Это был от­клик на мою первую по­этическую книгу «Под звездами Балканскими». На бланке с крестом и грифом «Рильская святая обитель. Игумен», было написано: «Глубокочти­мая Елена Ивановна, до­рогая наша Аленушка! Большое спасибо за чуд­ные стихи! Ваши стихи не просто слова, но каждый стих — это полнота чувств, глубина мыслей, пережи­ваний нежной души. Это — Ваша поэтическая биогра­фия, откровение Вашего мира душевного… Вам еще много писать под звездами и Балканскими, и Русскими, и другими. Много лет Вам жизни и творчества!.. С большим сердечным приветом Ар­химандрит Мефодий».

    Наверное, кого-то сму­тит, что привожу это пись­мо, где столько похвал начинающему поэту. В письме их больше, они — от большой души отца Мефодия, от его веры в человека.

    Письма это с гало для меня напутствием — как раз тогда задавалась воп­росом — могу ли, имею ли право обнажать душу, раскрывать себя перед людьми. После этого пи­сьма постигла и навсегда приняла истину — только биография души питает поэзию. Отец Мефодий невольно стал моим пер­вым наставником. Его на­путствие не избавило ме­ня от горьких разочаро­ваний в литературной мо­ей жизни, но оно помогло мне почувствовать, как важно Слово правдивое, а еще я осознала, что толь­ко в доброте должны рождаться стихи, злое же слово, даже сказанное гениально, способно по­сеять только зло, разру­шать, а не созидать. Для себя решила: если утра­чу доброту — откажусь от литературы В яркие ми­нуты я перечитывала пи­сьмо архимандрита, и оно заставляло меня быть тер­пимой к друзьям и близ­ким, не ожесточаться и не соблазняться местью, ес­ли приходили обиды.

   …С отцом Мефодием мне довелось встречаться еще не раз. Однажды он вынул из ларца стопку отпечатанных не машинке листочков и протянул мне несколько из них, попро­сив прочитать их позднее. Это были написанные по-русски его собственные стихи. Я знала, что отец Мефодий долго жил в Москве как представитель Болгарской церкви, любит нашу страну, хорошо зна­ет ее, но эти строки о Рос­сии родились задолго до знакомства с ней:

    Ты — Родина моя вторая, но первая моя любовь!..

    Мне не доводилось встречать признания бо­лее проникновенного…